Он весил сто десять фунтов. Волосы у него были курчавые, как у негра, и он был черен. Черен как-то по-особенному: не красновато и не синевато-черен, а черно-лилов, как слива. Звали его Мауки, и он был сын вождя. У него было три «тамбо». Тамбо у меланезийцев означает табу и, конечно, сродни этому полинезийскому слову. Три тамбо Мауки сводились к следующему: во-первых, он не должен здороваться за руку с женщиной или допускать, чтобы женская рука прикасалась к нему и к его вещам; во-вторых, он не должен есть ракушек или другой пищи, приготовленной на огне, на котором их жарили; в-третьих, он не должен притрагиваться к крокодилам или плавать в челне, на котором была частица крокодила величиной хотя бы с ноготь.

He weighed one hundred and ten pounds. His hair was kinky and negroid, and he was black. He was peculiarly black. He was neither blue-black nor purple-black, but plum-black. His name was Mauki, and he was the son of a chief. He had three tambos. Tambo is Melanesian for taboo, and is first cousin to that Polynesian word. Mauki's three tambos were as follows: first, he must never shake hands with a woman, nor have a woman's hand touch him or any of his personal belongings; secondly, he must never eat clams nor any food from a fire in which clams had been cooked; thirdly, he must never touch a crocodile, nor travel in a canoe that carried any part of a crocodile even if as large as a tooth.

Черными были у Мауки и зубы, но в отличие от кожи, они были совсем черные или, лучше сказать, черные, как сажа. Они стали у него такими за одну ночь, когда мать натерла их истолченным в порошок камнем, который добывали у горного обвала возле Порт-Адамса.

Of a different black were his teeth, which were deep black, or, perhaps better, lamp-black. They had been made so in a single night, by his mother, who had compressed about them a powdered mineral which was dug from the landslide back of Port Adams.

Порт-Адамс — приморская деревушка на Малаите, а Малаита — самый дикий из всех Соломоновых островов. Он настолько дик, что ни одному купцу или плантатору не удалось там обосноваться, а сотни белых авантюристов — начиная с первых ловцов трепанга и торговцев сандаловым деревом и кончая современными вербовщиками рабочей силы с их винчестерами и нефтяными двигателями — нашли здесь свой конец от томагавков и тупоносых снайдеровских пуль.

Port Adams is a salt-water village on Malaita, and Malaita is the most savage island in the Solomons -- so savage that no traders nor planters have yet gained a foothold on it; while, from the time of the earliest beche-de-mer fishers and sandalwood traders down to the latest labor recruiters equipped with automatic rifles and gasolene engines, scores of white adventurers have been passed out by tomahawks and soft-nosed Snider bullets.

Тем не менее и сейчас, в двадцатом столетии, Малаита остается золотым дном для вербовщиков, которые посещают ее берега в надежде найти здесь туземцев для работы на плантациях соседних и более цивилизованных островов за тридцать долларов в год. Уроженцы этих соседних и более цивилизованных островов сами настолько приобщились к цивилизации, что уже не желают работать на плантациях.

So Malaita remains to-day, in the twentieth century, the stamping ground of the labor recruiters, who farm its coasts for laborers who engage and contract themselves to toil on the plantations of the neighboring and more civilized islands for a wage of thirty dollars a year. The natives of those neighboring and more civilized islands have themselves become too civilized to work on plantations.

Уши Мауки были проткнуты не в одном и не в двух, а в десяти местах. В одном из меньших отверстий он носил глиняную трубку. Отверстия покрупней не годились для этой цели: не только чубук, но и вся трубка легко проскочила бы насквозь. Да это и не мудрено, потому что в самые большие дырки он обычно вставлял по круглой деревяшке диаметром в добрые четыре дюйма. Иначе говоря, окружность этих дыр равнялась приблизительно двенадцати с половиной дюймам. Что касается эстетики, то здесь Мауки придерживался весьма независимых взглядов. В ушах у него красовались такие предметы, как пустые гильзы, гвозди от подков, медные гайки, обрывки бечевки, плетенный из соломы шнур, зеленые стрелки пальмовых листьев, а когда наступала вечерняя прохлада, — пунцовые цветы мальвы.

Mauki's ears were pierced, not in one place, nor two places, but in a couple of dozen places. In one of the smaller holes he carried a clay pipe. The larger holes were too large for such use. The bowl of the pipe would have fallen through. In fact, in the largest hole in each ear he habitually wore round wooden plugs that were an even four inches in diameter. Roughly speaking, the circumference of said holes was twelve and one-half inches. Mauki was catholic in his tastes. In the various smaller holes he carried such things as empty rifle cartridges, horseshoe nails, copper screws, pieces of string, braids of sennit, strips of green leaf, and, in the cool of the day, scarlet hibiscus flowers.

Отсюда видно, что он прекрасно мог обходиться без карманов. Да и куда бы он их приделал — ведь вся его одежда состояла из куска ситца шириной в несколько дюймов. Карманный нож он носил в волосах, защемив лезвием курчавую прядь, а самое ценное свое достояние —
ручку от фарфоровой чашки — привешивал к продетому сквозь ноздри черепаховому кольцу.

From which it will be seen that pockets were not necessary to his well-being. Besides, pockets were impossible, for his only wearing apparel consisted of a piece of calico several inches wide. A pocket knife he wore in his hair, the blade snapped down on a kinky lock. His most prized possession was the handle of a china cup, which he suspended from a ring of turtle-shell, which, in turn, was passed through the partition-cartilage of his nose.

Невзирая на все эти украшения, Мауки был миловиден. Его лицо можно было назвать красивым даже с европейской точки зрения, а для меланезийца Мауки был поразительно хорош собой. Единственным недостатком этого лица была излишняя мягкость. Оно было женственным, почти девичьим, с тонкими, мелкими и правильными чертами. Безвольный подбородок и рот. Ни силы, ни характера в линии скул, лба и носа. Разве только в глазах Мауки порой проскальзывал какой-то намек на те неизвестные величины, которые составляли неотъемлемую часть его существа, но никем еще не были разгаданы. Эти неизвестные были смелость, настойчивость, бесстрашие, живое воображение, хитрость, и когда они проявлялись в его последовательных и решительных поступках, окружающие только разводили руками.

But in spite of embellishments, Mauki had a nice face. It was really a pretty face, viewed by any standard, and for a Melanesian it was a remarkably good-looking face. Its one fault was its lack of strength. It was softly effeminate, almost girlish. The features were small, regular, and delicate. The chin was weak, and the mouth was weak. There was no strength nor character in the jaws, forehead, and nose. In the eyes only could be caught any hint of the unknown quantities that were so large a part of his make-up and that other persons could not understand. These unknown quantities were pluck, pertinacity, fearlessness, imagination, and cunning; and when they found expression in some consistent and striking action, those about him were astounded.

Отец Мауки был вождем в деревушке Порт-Адамс, и для родившегося на берегу мальчика вода была родной стихией. Он умел ловить рыб и устриц; коралловые рифы были для него открытой книгой. Управлять челноком он тоже умел. Плавать научился, когда ему был год от роду. Семи лет он уже мог задерживать дыхание на целую минуту и нырять на глубину тридцати футов. Но в этом возрасте его похитили жители чащи, которые не только не умеют плавать, но даже боятся соленой воды. С тех пор Мауки видел море только издали, сквозь просветы в зарослях или с обнаженных склонов высоких гор. Он стал рабом старого Фанфоа, царька, объединившего под своей властью около двух десятков разбросанных по горным отрогам Малаиты селений, дым которых в безветренные утра служит для белых мореплавателей едва ли не единственным доказательством того, что внутренняя часть острова обитаема. Белые не проникают в глубь Малаиты. Когда-то в погоне за золотом они пытались туда пробраться, но всякий раз оставляли там свои головы, которые и поныне скалят зубы с закопченных балок туземных хижин.

Mauki's father was chief over the village at Port Adams, and thus, by birth a salt-water man, Mauki was half amphibian. He knew the way of the fishes and oysters, and the reef was an open book to him. Canoes, also, he knew. He learned to swim when he was a year old. At seven years he could hold his breath a full minute and swim straight down to bottom through thirty feet of water. And at seven years he was stolen by the bushmen, who cannot even swim and who are afraid of salt water.

Thereafter Mauki saw the sea only from a distance, through rifts in the jungle and from open spaces on the high mountain sides. He became the slave of old Fanfoa, head chief over a score of scattered bush-villages on the range-lips of Malaita, the smoke of which, on calm mornings, is about the only evidence the seafaring white men have of the teeming interior population. For the whites do not penetrate Malaita. They tried it once, in the days when the search was on for gold, but they always left their heads behind to grin from the smoky rafters of the bushmen's huts.

Однажды, когда Мауки уже был рослым семнадцатилетним юношей, Фанфоа остался без табаку. Он остался совсем без табаку. И все его подданные очень бедствовали. Виноват в этом был сам Фанфоа. Бухта Суо настолько мала, что большой шхуне в ней не развернуться на якоре. Мангровые заросли обступают ее со всех сторон и низко свешиваются над темной водой. Это западня, и в эту западню попались двое белых. Они приплыли на небольшом двухмачтовом паруснике вербовать рабочих, и у них было много табаку и товаров, не говоря уже о трех винтовках и большом запасе патронов.

В Суо нет прибрежных жителей, и лесные племена здесь могут спокойно спускаться к морю. Торговля шла бойко. В первый же день записались двадцать человек. Даже старый Фанфоа записался. И в тот же день двадцать новых рабочих отрубили двум белым головы, прикончили команду и сожгли парусник. После этого целых три месяца табак и другие товары не переводились в лесных селениях.

А потом пришел военный корабль, ядра с которого полетели далеко в горы, и люди в страхе разбежались из деревень и ушли в глубь чащи. Затем на берег высадились вооруженные отряды. Они сожгли все деревни вместе с награбленным табаком и товарами. Кокосовые пальмы и бананы были срублены, всходы таро уничтожены, а куры и свиньи прирезаны.

When Mauki was a young man of seventeen, Fanfoa got out of tobacco. He got dreadfully out of tobacco. It was hard times in all his villages. He had been guilty of a mistake. Suo was a harbor so small that a large schooner could not swing at anchor in it. It was surrounded by mangroves that overhung the deep water. It was a trap, and into the trap sailed two white men in a small ketch. They were after recruits, and they possessed much tobacco and trade-goods, to say nothing of three rifles and plenty of ammunition.

Now there were no salt-water men living at Suo, and it was there that the bushmen could come down to the sea. The ketch did a splendid traffic. It signed on twenty recruits the first day. Even old Fanfoa signed on. And that same day the score of new recruits chopped off the two white men's heads, killed the boat's crew, and burned the ketch. Thereafter, and for three months, there was tobacco and trade-goods in plenty and to spare in all the bush-villages.

Then came the man-of-war that threw shells for miles into the hills, frightening the people out of their villages and into the deeper bush. Next the man-of-war sent landing parties ashore. The villages were all burned, along with the tobacco and trade-stuff. The cocoanuts and bananas were chopped down, the taro gardens uprooted, and the pigs and chickens killed.

Полученный урок мог пригодиться Фанфоа в будущем, но пока он оставался без табаку. А молодежь в селениях была так напугана, что отказывалась наниматься к вербовщикам. Потому-то Фанфоа и приказал отвести своего раба Мауки на берег и сдать его белым, а в задаток получить за него пол-ящика табаку да еще ножей, топоров, бус и ситцу. Все это Мауки отработает на плантациях. Мауки до смерти перепугался, когда ему велели подняться на шхуну. Он шел, словно ягненок на заклание.

Белые, наверное, очень свирепые существа. Иначе они бы не посмели разъезжать вдоль берегов Малаиты и заходить во все бухты, по двое на шхуне, с командой из пятнадцати — двадцати чернокожих да еще с несколькими десятками завербованных. А ведь им приходилось вдобавок опасаться прибрежного населения, готового в любую минуту напасть, захватить шхуну и прикончить весь экипаж.

Белые люди, должно быть, очень страшны. Притом ни у кого, кроме белых, не было таких дьявол-дьяволов — ружей, стрелявших много раз подряд без остановки; всяких железных и медных штук, заставлявших шхуну идти без всякого ветра, и ящиков, которые говорили и смеялись, точь-в-точь как говорят и смеются люди. Да это еще что! Он слышал про одного белого, у которого его собственный, личный дьявол-дьявол обладал такой чудодейственной силой, что этот белый мог по желанию вынимать все свои зубы, а потом вставлять их обратно.

It taught Fanfoa a lesson, but in the meantime he was out of tobacco. Also, his young men were too frightened to sign on with the recruiting vessels. That was why Fanfoa ordered his slave, Mauki, to be carried down and signed on for half a case of tobacco advance, along with knives, axes, calico, and beads, which he would pay for with his toil on the plantations. Mauki was sorely frightened when they brought him on board the schooner. He was a lamb led to the slaughter.

White men were ferocious creatures. They had to be, or else they would not make a practice of venturing along the Malaita coast and into all harbors, two on a schooner, when each schooner carried from fifteen to twenty blacks as boat's crew, and often as high as sixty or seventy black recruits. In addition to this, there was always the danger of the shore population, the sudden attack and the cutting off of the schooner and all hands.

Truly, white men must be terrible. Besides, they were possessed of such devil-devils -- rifles that shot very rapidly many times, things of iron and brass that made the schooners go when there was no wind, and boxes that talked and laughed just as men talked and laughed. Ay, and he had heard of one white man whose particular devil-devil was so powerful that he could take out all his teeth and put them back at will.

Мауки повели вниз в каюту. На палубе остался сторожить один белый с двумя пистолетами за поясом. А в каюте другой сидел за книгой и чертил в ней какие-то таинственные линии и знаки. Он осмотрел Мауки, словно тот был курицей или поросенком, заглянул ему под мышки и написал что-то в книге. Потом протянул Мауки палочку для письма, и Мауки, только дотронувшись до нее, тем самым обязался работать три года на плантациях мыловаренной компании «Лунный блеск». Мауки никто не разъяснил, что свирепые белые люди прибегнут к силе, если он вздумает уклониться от взятого на себя обязательства, и что вся мощь и все военные корабли Великобритании будут им в том поддержкой.

Down into the cabin they took Mauki. On deck, the one white man kept guard with two revolvers in his belt. In the cabin the other white man sat with a book before him, in which he inscribed strange marks and lines. He looked at Mauki as though he had been a pig or a fowl, glanced under the hollows of his arms, and wrote in the book. Then he held out the writing stick and Mauki just barely touched it with his hand, in so doing pledging himself to toil for three years on the plantations of the Moongleam Soap Company. It was not explained to him that the will of the ferocious white men would be used to enforce the pledge, and that, behind all, for the same use, was all the power and all the warships of Great Britain.

На шхуне было много других чернокожих из дальних и никому не ведомых мест, и когда белый человек им что-то сказал, они сорвали с головы Мауки длинное перо, остригли его наголо, а вокруг бедер повязали лавалаву из ярко-желтого ситца.

Other blacks there were on board, from unheard-of far places, and when the white man spoke to them, they tore the long feather from Mauki's hair, cut that same hair short, and wrapped about his waist a lava-lava of bright yellow calico.

Много дней провел Мауки на шхуне, много видел новых земель и островов — столько ему и во сне не снилось — и наконец добрался до Нью-Джорджии, где его высадили на берег и поставили работать в поле — резать тростник и расчищать заросли. Только теперь он узнал, что такое работа. Даже когда он был у старого Фанфоа, ему не приходилось столько трудиться. А трудиться он не любил. Подымались с зарей, возвращались в сумерки, ели всего два раза в день. И пища была однообразная. Заладят на целый месяц одни бататы, а не то целый месяц дают только рис.

After many days on the schooner, and after beholding more land and islands than he had ever dreamed of, he was landed on New Georgia, and put to work in the field clearing jungle and cutting cane grass. For the first time he knew what work was. Even as a slave to Fanfoa he had not worked like this. And he did not like work. It was up at dawn and in at dark, on two meals a day. And the food was tiresome. For weeks at a time they were given nothing but sweet potatoes to eat, and for weeks at a time it would be nothing but rice.

День за днем он очищал кокосовые орехи от скорлупы, день за днем и неделю за неделей подбрасывал хворост в костры, на которых сушили копру, пока у него не разболелись глаза и его не послали валить деревья. Он ловко орудовал топором, и вскоре его перевели на постройку моста. Потом в наказание за какую-то провинность отправили на дорожные работы. Ему случалось плавать и на вельботах, когда белые отправлялись в отдаленные бухты за копрой или выходили в море глушить рыбу динамитом.

He cut out the cocoanut from the shells day after day; and for long days and weeks he fed the fires that smoked the copra, till his eyes got sore and he was set to felling trees. He was a good axe-man, and later he was put in the bridge-building gang. Once, he was punished by being put in the road-building gang. At times he served as boat's crew in the whale-boats, when they brought in copra from distant beaches or when the white men went out to dynamite fish.

Помимо всего прочего, он усвоил «beche de mer» — распространенный в южных морях английский жаргон — и мог теперь объясняться с белыми, а главное — со всеми черными рабочими, с которыми иначе никогда бы не столковался. Тут были сотни различных племен и наречий. Многое узнал он о белых людях, и прежде всего то, что они держат свое слово. Когда они говорили рабочему, что дадут ему пачку табаку, он ее получал. Когда говорили, что выбьют из него семь склянок, если он сделает то-то и то-то, и он это делал, из него непременно выбивали семь склянок. Мауки не знал, что такое «семь склянок», но, часто слыша это выражение, решил про себя, что, должно быть, это кровь и зубы, потерей которых частенько сопровождались подобного рода операции. Еще одно он твердо усвоил: никого не били и не наказывали зря. Даже когда белые напивались — а это с ними случалось нередко — они никогда не дрались, если не было нарушено какое-нибудь их правило.

Among other things he learned beche-de-mer English, with which he could talk with all white men, and with all recruits who otherwise would have talked in a thousand different dialects. Also, he learned certain things about the white men, principally that they kept their word. If they told a boy he was going to receive a stick of tobacco, he got it. If they told a boy they would knock seven bells out of him if he did a certain thing, when he did that thing seven bells invariably were knocked out of him. Mauki did not know what seven bells were, but they occurred in beche-de-mer, and he imagined them to be the blood and teeth that sometimes accompanied the process of knocking out seven bells. One other thing he learned: no boy was struck or punished unless he did wrong. Even when the white men were drunk, as they were frequently, they never struck unless a rule had been broken.

Мауки не нравилось на плантациях. Работать он терпеть не мог, ведь как-никак он был сын вождя. К тому же с тех пор как Фанфоа похитил его из Порт-Адамса, прошло десять лет, и Мауки стосковался по дому. Даже рабство у старого Фанфоа представлялось ему теперь завидным уделом. Поэтому он бежал. Он углубился в джунгли, надеясь пробиться на юг к морю, украсть челнок и в нем добраться до Порт-Адамса. Но схватил лихорадку, был пойман и полумертвым доставлен назад.

Mauki did not like the plantation. He hated work, and he was the son of a chief. Furthermore, it was ten years since he had been stolen from Port Adams by Fanfoa, and he was homesick. He was even homesick for the slavery under Fanfoa. So he ran away. He struck back into the bush, with the idea of working southward to the beach and stealing a canoe in which to go home to Port Adams. But the fever got him, and he was captured and brought back more dead than alive.

Второй раз Мауки бежал уже не один, а с двумя земляками. Они отошли миль за двадцать по берегу, достигли деревни и укрылись в хижине одного из тамошних жителей, переселенца с Малаиты. Но двое белых не побоялись прийти глухой ночью в селение и выбить по семи склянок из каждого беглеца, связать их всех троих, как поросят, и кинуть в вельбот. А из человека, который их приютил, выколотили семь раз по семи склянок, судя по количеству вырванных у него волос, содранной кожи и выбитых зубов. На всю жизнь пропала у него охота укрывать беглых.

A second time he ran away, in the company of two Malaita boys. They got down the coast twenty miles, and were hidden in the hut of a Malaita freeman, who dwelt in that village. But in the dead of night two white men came, who were not afraid of all the village people and who knocked seven bells out of the three runaways, tied them like pigs, and tossed them into the whale-boat. But the man in whose house they had hidden -- seven times seven bells must have been knocked out of him from the way the hair, skin, and teeth flew, and he was discouraged for the rest of his natural life from harboring runaway laborers.

Целый год Мауки терпел и трудился. Потом его взяли в дом прислуживать. Тут пища была лучше, свободного времени больше, работа совсем не трудная — убирать комнаты и подавать белым господам виски и пиво в любое время дня и ночи. Мауки это нравилось, но жизнь в Порт-Адамсе нравилась ему больше. Служить оставалось два года, а два года — долгий срок, когда тоскуешь по дому. За этот год Мауки многому научился, и теперь на правах слуги он ко всему имел доступ. Он разбирал и чистил винтовки, знал, где хранится ключ от кладовой. План побега принадлежал ему, и вот однажды ночью десять туземцев с Малаиты и один из Сан-Кристобаля ускользнули из бараков и подтащили к берегу вельбот. Ключ от висевшего на вельботе замка раздобыл Мауки, и тот же Мауки погрузил в вельбот двенадцать винчестеров, огромный запас патронов, ящик динамита с детонаторами и бикфордовым шнуром и десять ящиков табаку.

For a year Mauki toiled on. Then he was made a house-boy, and had good food and easy times, with light work in keeping the house clean and serving the white men with whiskey and beer at all hours of the day and most hours of the night. He liked it, but he liked Port Adams more. He had two years longer to serve, but two years were too long for him in the throes of homesickness. He had grown wiser with his year of service, and, being now a house-boy, he had opportunity. He had the cleaning of the rifles, and he knew where the key to the store-room was hung. He planned the escape, and one night ten Malaita boys and one boy from San Cristoval sneaked from the barracks and dragged one of the whale-boats down to the beach. It was Mauki who supplied the key that opened the padlock on the boat, and it was Mauki who equipped the boat with a dozen Winchesters, an immense amount of ammunition, a case of dynamite with detonators and fuse, and ten cases of tobacco.

Дул северо-западный муссон, и по ночам они неслись на юг, а днем прятались на уединенных, необитаемых островках, если же приставали к большому острову, то втаскивали вельбот в кусты. Так они добрались до Гвадалканара, обогнули остров, держась вдоль берега, потом пересекли пролив Индиспэнсебль и пристали к острову Флорида. Здесь они убили того чернокожего, который был из Сан-Кристобаля, голову его спрятали, а все остальное зажарили и съели. Малаита была всего в двадцати милях, но в последнюю ночь сильное течение и переменные ветры помешали им достичь берега. Рассвет застал их все еще в нескольких милях от цели. Но на рассвете показался катер с двумя белыми, которые не испугались одиннадцати туземцев с их двенадцатью ружьями. Мауки и его товарищей доставили в Тулаги, где жил великий белый господин, старший над всеми белыми. И великий белый господин судил беглецов, после чего их связали, дали им по двенадцати плетей и приговорили к штрафу в пятнадцать долларов. Затем их отослали в Нью-Джорджию, где белые выбили из них по семи склянок из каждого и запрягли в работу. Но Мауки уже не попал в слуги. Его отправили на постройку дороги. Штраф в пятнадцать долларов уплатили за него белые, от которых он бежал, и ему сказали, что он должен их отработать, а это значило — лишних шесть месяцев на плантациях. Да сверх того за его долю украденного табаку ему накинули еще год.

The northwest monsoon was blowing, and they fled south in the night-time, hiding by day on detached and uninhabited islets, or dragging their whale-boat into the bush on the large islands. Thus they gained Guadalcanar, skirted halfway along it, and crossed the Indispensable Straits to Florida Island. It was here that they killed the San Cristoval boy, saving his head and cooking and eating the rest of him. The Malaita coast was only twenty miles away, but the last night a strong current and baffling winds prevented them from gaining across. Daylight found them still several miles from their goal. But daylight brought a cutter, in which were two white men, who were not afraid of eleven Malaita men armed with twelve rifles. Mauki and his companions were carried back to Tulagi, where lived the great white master of all the white men. And the great white master held a court, after which, one by one, the runaways were tied up and given twenty lashes each, and sentenced to a fine of fifteen dollars. Then they were sent back to New Georgia, where the white men knocked seven bells out of them all around and put them to work. But Mauki was no longer house-boy. He was put in the road-making gang. The fine of fifteen dollars had been paid by the white men from whom he had run away, and he was told that he would have to work it out, which meant six months' additional toil. Further, his share of the stolen tobacco earned him another year of toil.

Теперь до возвращения в Порт-Адамс Мауки оставалось три с половиной года. Поэтому он однажды ночью украл челнок, прятался некоторое время на островках в проливе Маннинг, потом пересек этот пролив и стал пробираться вдоль восточного побережья острова Изабель, но, проделав две трети пути, был пойман белыми у лагуны Мериндж. Спустя неделю он бежал от них и скрылся в чаще. На Изабель нет лесных племен, там одни только прибрежные жители, и все они христиане. Белые назначили за поимку Мауки награду в пятьсот пачек табаку, и всякий раз, как он пытался пробраться к морю, чтобы украсть челнок, прибрежные жители устраивали на него облаву. Так прошло четыре месяца, но когда награду повысили до тысячи пачек, Мауки поймали и вернули в Нью-Джорджию строить дороги. Ну, а тысяча пачек табаку стоит пятьдесят долларов, и обещанную награду Мауки должен был уплатить сам, а для этого требовалось проработать год и восемь месяцев. Так что Порт-Адамс отодвинулся теперь уже на пять лет.

Port Adams was now three years and a half away, so he stole a canoe one night, hid on the islets in Manning Straits, passed through the Straits, and began working along the eastern coast of Ysabel, only to be captured, two-thirds of the way along, by the white men on Meringe Lagoon. After a week, he escaped from them and took to the bush. There were no bush natives on Ysabel, only salt-water men, who were all Christians. The white men put up a reward of five hundred sticks of tobacco, and every time Mauki ventured down to the sea to steal a canoe he was chased by the salt-water men. Four months of this passed, when, the reward having been raised to a thousand sticks, he was caught and sent back to New Georgia and the road-building gang. Now a thousand sticks are worth fifty dollars, and Mauki had to pay the reward himself, which required a year and eight months' labor. So Port Adams was now five years away.

Он тосковал еще сильнее и отнюдь не был склонен к тому, чтобы взяться за ум, остепениться, отработать свои пять лет и тогда уже вернуться домой. В следующий раз его задержали при попытке к бегству. Дело рассматривал сам мистер Хэвеби, представитель мыловаренной компании на острове, и он признал Мауки неисправимым. Неисправимых компания отправляла с Соломоновых островов за сотни миль, на острова Санта-Крус, где у нее тоже были свои плантации. Туда и отправили Мауки, только он не доехал. Шхуна зашла в Санта-Анне, и ночью Мауки вплавь добрался до берега, стащил у торгового агента две винтовки и ящик табаку и в челноке доплыл до Кристобаля. Малаита была теперь от него к северу всего в пятидесяти или шестидесяти милях, но когда он пытался переправиться через пролив, поднялся шторм и его отнесло назад к Санта-Анне, где агент заковал его в кандалы и продержал до возвращения шхуны с островов Санта-Крус. Винтовки агенту вернули, а за ящик табаку Макуи предстояло расплатиться годом работы. Его задолженность компании теперь равнялась шести годам.

His homesickness was greater than ever, and it did not appeal to him to settle down and be good, work out his four years, and go home. The next time, he was caught in the very act of running away. His case was brought before Mr. Haveby, the island manager of the Moongleam Soap Company, who adjudged him an incorrigible. The Company had plantations on the Santa Cruz Islands, hundreds of miles across the sea, and there it sent its Solomon Islands' incorrigibles. And there Mauki was sent, though he never arrived. The schooner stopped at Santa Anna, and in the night Mauki swam ashore, where he stole two rifles and a case of tobacco from the trader and got away in a canoe to Cristoval. Malaita was now to the north, fifty or sixty miles away. But when he attempted the passage, he was caught by a light gale and driven back to Santa Anna, where the trader clapped him in irons and held him against the return of the schooner from Santa Cruz. The two rifles the trader recovered, but the case of tobacco was charged up to Mauki at the rate of another year. The sum of years he now owed the Company was six.

На обратном пути в Нью-Джорджию шхуна стала на якорь в проливе Марау у юго-восточной оконечности Гвадалканара. С кандалами на руках Мауки поплыл к берегу и скрылся в зарослях. Шхуна ушла, но местный агент «Лунного блеска» предложил за поимку беглеца награду в тысячу пачек табаку, и жители чащи привели к нему Мауки, что увеличило его долг компании еще на год и восемь месяцев. Прежде чем шхуна вернулась, Мауки снова сбежал, на этот раз в вельботе, прихватив с собой украденный у агента ящик табаку. Но налетевший с северо-запада шквал выбросил его на Уги, где туземцы-христиане стащили у него табак, а его самого передали агенту «Лунного блеска». Украденный туземцами табак означал для Мауки еще год работы, что в итоге составило восемь с половиной лет.

On the way back to New Georgia, the schooner dropped anchor in Marau Sound, which lies at the southeastern extremity of Guadalcanar. Mauki swam ashore with handcuffs on his wrists and got away to the bush. The schooner went on, but the Moongleam trader ashore offered a thousand sticks, and to him Mauki was brought by the bushmen with a year and eight months tacked on to his account. Again, and before the schooner called in, he got away, this time in a whale-boat accompanied by a case of the trader's tobacco. But a northwest gale wrecked him upon Ugi, where the Christian natives stole his tobacco and turned him over to the Moongleam trader who resided there. The tobacco the natives stole meant another year for him, and the tale was now eight years and a half.

— Отправим-ка его на Лорд-Хау, — сказал мистер Хэвеби. — Там теперь Бунстер. Пусть как хотят, так между собой и разбираются. Либо Мауки угробит Бунстера, либо Бунстер — Мауки. И в том и в другом случае мы останемся в выигрыше.

Если выйти из лагуны Мериндж у острова Изабель и держать курс прямо на север, по компасу, то, пройдя сто пятьдесят миль, увидишь выступающие из воды коралловые отмели Лорд-Хау. Лорд-Хау — кольцеобразная полоса земли миль полтораста в окружности и шириной всего в несколько сот ярдов, возвышающаяся местами на целых десять футов над уровнем моря. Внутри этого песчаного кольца лежит огромная лагуна, усеянная коралловыми рифами. Ни географически, ни этнографически Лорд-Хау не может быть отнесен к Соломоновым островам. Это атолл, тогда как Соломоновы острова происхождения вулканического. И язык и внешность его обитателей говорят об их близости к полинезийской расе, а жители Соломоновых островов — меланезийцы. Лорд-Хау заселен уроженцами Западной Полинезии, приток которых продолжается и по сей день: юго-восточный пассат прибивает к берегам острова их длинные узконосые челны. Некоторый, хоть и более слабый приток меланезийцев на Лорд-Хау в пору северо-западных муссонов тоже не подлежит сомнению.

"We'll send him to Lord Howe," said Mr. Haveby. "Bunster is there, and we'll let them settle it between them. It will be a case, imagine, of Mauki getting Bunster, or Bunster getting Mauki, and good riddance in either event."

If one leaves Meringe Lagoon, on Ysabel, and steers a course due north, magnetic, at the end of one hundred and fifty miles he will lift the pounded coral beaches of Lord Howe above the sea. Lord Howe is a ring of land some one hundred and fifty miles in circumference, several hundred yards wide at its widest, and towering in places to a height of ten feet above sea-level. Inside this ring of sand is a mighty lagoon studded with coral patches. Lord Howe belongs to the Solomons neither geographically nor ethnologically. It is an atoll, while the Solomons are high islands; and its people and language are Polynesian, while the inhabitants of the Solomons are Melanesian. Lord Howe has been populated by the westward Polynesian drift which continues to this day, big outrigger canoes being washed upon its beaches by the southeast trade. That there has been a slight Melanesian drift in the period of the northwest monsoon, is also evident.

Никто не посещает Лорд-Хау, или Онтонг-Джаву, как этот остров иногда называют. Агентство Кука не продает туда билетов и туристы не подозревают о его существовании. Ни один белый миссионер не высаживался на его берегах. Пять тысяч жителей этого атолла столь же миловидны, сколь и первобытны. Но они не всегда отличались таким миролюбием. Лоции указывали на их враждебность и коварство. Однако составители этих лоций, видимо, не знают, какие изменения претерпел нрав обитателей острова, с тех пор как они несколько лет назад захватили большой трехмачтовый корабль и перебили всю команду, кроме помощника штурмана, которому удалось спастись. Уцелевший принес эту весть своим белым братьям и вернулся на Лорд-Хау с тремя торговыми шхунами. Шкиперы направили свои суда прямо в лагуну и без дальних слов стали проповедовать евангелие белого человека, гласившее, что убивать белых разрешается только белым, а низшим расам это не положено. Шхуны разгуливали вдоль и поперек лагуны, сея смерть и разрушение. Бежать с этой узкой полоски песка было некуда. В чернокожего стреляли, как только он показывался, а спрятаться ему было негде. Деревни были сожжены, лодки изломаны в щепы, куры и свиньи зарезаны, а драгоценные кокосовые пальмы срублены. Так продолжалось месяц, а потом шхуны удалились, но страх перед белым человеком навсегда запечатлелся в сердцах островитян, и никогда они уже не осмеливались нанести ему вред.

Nobody ever comes to Lord Howe, or Ontong-Java as it is sometimes called. Thomas Cook & Son do not sell tickets to it, and tourists do not dream of its existence. Not even a white missionary has landed on its shore. Its five thousand natives are as peaceable as they are primitive. Yet they were not always peaceable. The Sailing Directions speak of them as hostile and treacherous. But the men who compile the Sailing Directions have never heard of the change that was worked in the hearts of the inhabitants, who, not many years ago, cut off a big bark and killed all hands with the exception of the second mate. This survivor carried the news to his brothers.

The captains of three trading schooners returned with him to Lord Howe. They sailed their vessels right into the lagoon and proceeded to preach the white man's gospel that only white men shall kill white men and that the lesser breeds must keep hands off. The schooners sailed up and down the lagoon, harrying and destroying. There was no escape from the narrow sand-circle, no bush to which to flee. The men were shot down at sight, and there was no avoiding being sighted. The villages were burned, the canoes smashed, the chickens and pigs killed, and the precious cocoanut-trees chopped down. For a month this continued, when the schooners sailed away; but the fear of the white man had been seared into the souls of the islanders and never again were they rash enough to harm one.

Макс Бунстер, агент вездесущей мыловаренной компании «Лунный блеск», был единственным белым на острове. На Лорд-Хау компания водворила его потому, что стремилась если не совсем с ним развязаться, то хоть запихнуть его куда-нибудь подальше. Отделаться от него раз и навсегда она не могла, потому что не так-то легко было найти кого-нибудь на его место. В голове у этого здоровенного немца явно чего-то недоставало. Назвать его полупомешанным было бы еще слишком мягко. Задира, трус и в три раза худший дикарь, чем любой из дикарей на острове, Бунстер, как это и свойственно трусам, измывался только над слабыми. Поступив агентом на службу мыловаренной компании, он сперва получил назначение на Саво. Когда его решили оттуда убрать и послали ему на смену чахоточного колониста, Бунстер избил его до полусмерти, и тот, совсем уже умирающий, вынужден был уехать на той же шхуне, с которой прибыл.

Max Bunster was the one white man on Lord Howe, trading in the pay of the ubiquitous Moongleam Soap Company. And the Company billeted him on Lord Howe, because, next to getting rid of him, it was the most out-of-the-way place to be found. That the Company did not get rid of him was due to the difficulty of finding another man to take his place. He was a strapping big German, with something wrong in his brain. Semi-madness would be a charitable statement of his condition. He was a bully and a coward, and a thrice-bigger savage than any savage on the island. Being a coward, his brutality was of the cowardly order. When he first went into the Company's employ, he was stationed on Savo. When a consumptive colonial was sent to take his place, he beat him up with his fists and sent him off a wreck in the schooner that brought him.

Затем мистер Хэвеби подыскал на место Бунстера молодого иоркширца, настоящего гиганта, стяжавшего себе славу кулачного бойца, которого хлебом не корми, а только дай подраться. Но Бунстер не желал драться. Десять дней он прикидывался овечкой, пока иоркширец не свалился от приступа дизентерии и лихорадки. Тут Бунстер себя наконец показал, сбросил больного на пол и до того разошелся, что принялся топтать его ногами. Опасаясь расплаты, Бунстер не стал ждать, когда его жертва оправится, и сбежал на катере в Гувуту. Там он опять-таки отличился: избил молодого англичанина, и без того искалеченного во время бурской войны.

Mr. Haveby next selected a young Yorkshire giant to relieve Bunster. The Yorkshire man had a reputation as a bruiser and preferred fighting to eating. But Bunster wouldn't fight. He was a regular little lamb -- for ten days, at the end of which time the Yorkshire man was prostrated by a combined attack of dysentery and fever. Then Bunster went for him, among other things getting him down and jumping on him a score or so of times. Afraid of what would happen when his victim recovered, Bunster fled away in a cutter to Guvutu, where he signalized himself by beating up a young Englishman already crippled by a Boer bullet through both hips.

Тогда-то мистер Хэвеби и отослал Бунстера на этот богом забытый остров — Лорд-Хау. В честь своего прибытия Бунстер выдул пол-ящика джину и исколотил помощника шкипера с доставившей его шхуны, человека уже пожилого и страдающего астмой. А когда шхуна ушла, он созвал на берег канаков и предложил им бороться с ним один на один, пообещав ящик табаку тому, кто положит его на обе лопатки. Трех канаков он одолел, а четвертый положил его самого, но вместо обещанного табаку получил пулю в легкие.

Then it was that Mr. Haveby sent Bunster to Lord Howe, the falling-off place. He celebrated his landing by mopping up half a case of gin and by thrashing the elderly and wheezy mate of the schooner which had brought him. When the schooner departed, he called the kanakas down to the beach and challenged them to throw him in a wrestling bout, promising a case of tobacco to the one who succeeded. Three kanakas he threw, but was promptly thrown by a fourth, who, instead of receiving the tobacco, got a bullet through his lungs.

Так началось правление Бунстера на Лорд-Хау. В главном селении жили три тысячи человек, но оно пустело даже средь бела дня, стоило только Бунстеру там появиться. Мужчины, женщины, дети бросались от него врассыпную. Даже собаки и свиньи спешили убраться подобру-поздорову, а сам король, позабыв о своем королевском достоинстве, прятался от него под циновку. Оба премьер-министра трепетали от страха перед Бунстером, который, не вдаваясь в обсуждение спорных вопросов, сразу пускал в ход кулаки.

And so began Bunster's reign on Lord Howe. Three thousand people lived in the principal village; but it was deserted, even in broad day, when he passed through. Men, women, and children fled before him. Even the dogs and pigs got out of the way, while the king was not above hiding under a mat. The two prime ministers lived in terror of Bunster, who never discussed any moot subject, but struck out with his fists instead.

И сюда, на Лорд-Хау, доставили Мауки, и здесь он должен был работать на Бунстера восемь с половиной долгих лет. С Лорд-Хау не убежишь. Так или иначе судьбы Бунстера и Мауки отныне тесно переплелись. Бунстер весил двести футов, Мауки — сто десять. У Бунстера была жестокость дегенерата, у Мауки — свирепость дикаря, и оба, каждый по-своему, были хитры и упорны.

And to Lord Howe came Mauki, to toil for Bunster for eight long years and a half. There was no escaping from Lord Howe. For better or worse, Bunster and he were tied together. Bunster weighed two hundred pounds. Mauki weighed one hundred and ten. Bunster was a degenerate brute. But Mauki was a primitive savage. While both had wills and ways of their own.

Мауки и понятия не имел, на какого хозяина ему придется работать. Его никто не предостерег насчет Бунстера, и он думал, что этот белый такой же, как и все остальные, — пьет много виски, правит островом, устанавливает законы, всегда держит свое слово и никогда без причины не ударит туземца. Бунстер был в более выгодном положении. Он знал историю Мауки и заранее предвкушал, как возьмет его в оборот. Последний по счету повар Бунстера лежал со сломанной рукой и вывихнутым плечом, поэтому немец взял к себе Мауки поваром; кроме того, он должен был прислуживать по дому.

Mauki had no idea of the sort of master he was to work for. He had had no warnings, and he had concluded as a matter of course that Bunster would be like other white men, a drinker of much whiskey, a ruler and a lawgiver who always kept his word and who never struck a boy undeserved. Bunster had the advantage. He knew all about Mauki, and gloated over the coming into possession of him. The last cook was suffering from a broken arm and a dislocated shoulder, so Bunster made Mauki cook and general house-boy.

Мауки очень скоро понял, что белый белому рознь. В тот самый день, когда шхуна снялась с якоря, Бунстер приказал ему купить цыпленка у Самайзи, туземца-миссионера с островов Тонга. Но Самайзи как раз был в отлучке — он отправился на другой берег лагуны, и его ждали назад только через три дня. Мауки вернулся с пустыми руками. Он поднялся по крутой лестнице (дом стоял на сваях, футов на двенадцать от земли) и вошел в спальню хозяина. Бунстер потребовал цыпленка.

And Mauki soon learned that there were white men and white men. On the very day the schooner departed he was ordered to buy a chicken from Samisee, the native Tongan missionary. But Samisee had sailed across the lagoon and would not be back for three days. Mauki returned with the information. He climbed the steep stairway (the house stood on piles twelve feet above the sand), and entered the living-room to report. The trader demanded the chicken.

Мауки раскрыл было рот, чтобы объяснить, почему он не выполнил приказание. Но Бунстер был не охотник до объяснений. Он двинул его кулаком. Удар пришелся Мауки по челюсти и подбросил его в воздух. Он вылетел в дверь, перелетел через узкую веранду, обломав перила, и грохнулся на землю. Губы у него были расквашены, рот полон крови и выбитых зубов.

Mauki opened his mouth to explain the missionary's absence. But Bunster did not care for explanations. He struck out with his fist. The blow caught Mauki on the mouth and lifted him into the air. Clear through the doorway he flew, across the narrow veranda, breaking the top railing, and down to the ground. His lips were a contused, shapeless mass, and his mouth was full of blood and broken teeth.

— Поговори у меня! — орал багровый от ярости агент, перегнувшись через сломанные перила и сверкая глазами на Мауки.

"That'll teach you that back talk don't go with me," the trader shouted, purple with rage, peering down at him over the broken railing.

Такого белого Мауки еще никогда не встречал, и он решил смириться и по возможности не раздражать хозяина. Он видел, как доставалось от Бунстера гребцам, одного из них немец три дня продержал в кандалах и морил голодом лишь за то, что тот сломал уключину. Слышал он и ходившие по деревне толки, узнал, почему Бунстер взял себе третью жену, взял насильно, как это всем было известно. И первая и вторая жена покоились на кладбище, засыпанные белым коралловым песком с коралловыми глыбами в ногах и в изголовье. Молва говорила, что они умерли от побоев. А что третьей жене Бунстера живется не сладко, Мауки и сам видел.

Mauki had never met a white man like this, and he resolved to walk small and never offend. He saw the boat-boys knocked about, and one of them put in irons for three days with nothing to eat for the crime of breaking a rowlock while pulling. Then, too, he heard the gossip of the village and learned why Bunster had taken a third wife -- by force, as was well known. The first and second wives lay in the graveyard, under the white coral sand, with slabs of coral rock at head and feet. They had died, it was said, from beatings he had given them. The third wife was certainly ill-used, as Mauki could see for himself.

Но разве угодишь на белого человека, когда он зол на жизнь? Если Мауки молчал, его били и обзывали бессловесной скотиной. Если говорил, били за то, что смеет рассуждать. Если он был угрюм, Бунстер утверждал, что повар замышляет недоброе, и на всякий случай порол его. А если Мауки силился улыбнуться и казаться веселым, его обвиняли в том, что он насмехается над своим господином и повелителем и угощали палкой. Бунстер был сущий дьявол. В селении с ним давно бы расправились, если бы не память о трех шхунах и о полученном тогда уроке. Возможно, что и это не остановило бы туземцев, будь здесь лес, куда они могли бы бежать. Но леса не было, а убийство белого — любого белого — приведет сюда военный корабль, виновных перестреляют, а драгоценные кокосовые пальмы срубят. Гребцы тоже только о том и мечтали, как бы невзначай утопить Бунстера, опрокинув шлюпку. Однако Бунстер зорко следил за тем, чтобы шлюпка не опрокидывалась.

But there was no way by which to avoid offending the white man, who seemed offended with life. When Mauki kept silent, he was struck and called a sullen brute. When he spoke, he was struck for giving back talk. When he was grave, Bunster accused him of plotting and gave him a thrashing in advance; and when he strove to be cheerful and to smile, he was charged with sneering at his lord and master and given a taste of stick. Bunster was a devil. The village would have done for him, had it not remembered the lesson of the three schooners. It might have done for him anyway, if there had been a bush to which to flee. As it was, the murder of the white men, of any white man, would bring a man-of-war that would kill the offenders and chop down the precious cocoanut-trees. Then there were the boat-boys, with minds fully made up to drown him by accident at the first opportunity to capsize the cutter. Only Bunster saw to it that the boat did not capsize.

Мауки был слеплен из другого теста. Зная, что, пока Бунстер жив, ему не убежать, он твердо решил прикончить белого. Вся беда в том, что не представлялось подходящего случая. Бунстер всегда был начеку. Ни днем, ни ночью не расставался он с револьвером. Он никому не разрешал подходить к себе сзади. Мауки уразумел это после того, как его дважды сшибли с ног кулаком. Бунстер понимал, что ему следует опасаться этого добродушного и даже кроткого на вид юнца с Малаиты больше, чем всего населения Лорд-Хау. Но наслаждение, которое он испытывал, мучая Мауки, приобретало от этого лишь особую остроту. А Мауки до поры до времени смирялся, безропотно переносил все истязания и ждал.

Mauki was of a different breed, and, escape being impossible while Bunster lived, he was resolved to get the white man. The trouble was that he could never find a chance. Bunster was always on guard. Day and night his revolvers were ready to hand. He permitted nobody to pass behind his back, as Mauki learned after having been knocked down several times. Bunster knew that he had more to fear from the good-natured, even sweet-faced, Malaita boy than from the entire population of Lord Howe; and it gave added zest to the programme of torment he was carrying out. And Mauki walked small, accepted his punishments, and waited.

До сих пор все белые уважали его тамбо, но Бунстер не считался ни с чем. Мауки полагалось две пачки табаку в неделю. Бунстер отдавал их своей наложнице, и Мауки должен был брать табак у нее из рук. Этого он сделать не мог и оставался без табаку. Тем же способом его не раз лишали обеда, и часто он по целым дням ходил голодный. Ему нарочно заказывали рагу из ракушек, которые водились у берегов. Но этого блюда Мауки не мог приготовить: ракушки были для него тамбо. Шесть раз отказывался он прикоснуться к ракушкам, и шесть раз его избивали до потери сознания. Бунстер знал, что это щенок скорее умрет, чем нарушит запрет, однако называл его отказ бунтом и, конечно, убил бы Мауки, если бы не боялся остаться без повара.

All other white men had respected his tambos, but not so Bunster. Mauki's weekly allowance of tobacco was two sticks. Bunster passed them to his woman and ordered Mauki to receive them from her hand. But this could not be, and Mauki went without his tobacco. In the same way he was made to miss many a meal, and to go hungry many a day. He was ordered to make chowder out of the big clams that grew in the lagoon. This he could not do, for clams were tambo. Six times in succession he refused to touch the clams, and six times he was knocked senseless. Bunster knew that the boy would die first, but called his refusal mutiny, and would have killed him had there been another cook to take his place.

Любимой забавой агента было схватить Мауки за курчавые волосы и колотить его головой об стену или же неожиданно для Мауки ткнуть ему в голое тело горящей сигарой. Это называлось у Бунстера прививкой, и такой прививке Мауки подвергался чуть ли не каждый день. Однажды в припадке бешенства Бунстер выдернул ручку от фарфоровой чашки из носа Мауки, разорвав ему ноздри.

One of the trader's favorite tricks was to catch Mauki's kinky locks and bat his head against the wall. Another trick was to catch Mauki unawares and thrust the live end of a cigar against his flesh. This Bunster called vaccination, and Mauki was vaccinated a number of times a week. Once, in a rage, Bunster ripped the cup handle from Mauki's nose, tearing the hole clear out of the cartilage.

— Ну и рожа! — вот и все, что Бунстер нашел нужным сказать, взглянув на его изуродованное лицо.

"Oh, what a mug!" was his comment, when he surveyed the damage he had wrought.

Если кожа акулы шершава, как наждачная бумага, то кожа ската подобна терке. В южных морях туземцы употребляют ее вместо рашпиля для шлифовки челнов и весел. Бунстер обзавелся рукавицей из кожи ската. Для начала он испытал ее на Мауки, одним взмахом руки содрав ему кожу от затылка до лопатки. Бунстер пришел в восторг. Он и жену угостил рукавицей, а потом весьма основательно опробовал ее на всех гребцах. Оба премьер-министра тоже удостоились прикосновения рукавицы и скрепя сердцем вынуждены были ухмыляться и принимать все в шутку.

The skin of a shark is like sandpaper, but the skin of a ray fish is like a rasp. In the South Seas the natives use it as a wood file in smoothing down canoes and paddles. Bunster had a mitten made of ray fish skin. The first time he tried it on Mauki, with one sweep of the hand it fetched the skin off his back from neck to armpit. Bunster was delighted. He gave his wife a taste of the mitten, and tried it out thoroughly on the boat-boys. The prime ministers came in for a stroke each, and they had to grin and take it for a joke.

— Смейтесь же, черт побери, смейтесь! — приговаривал при этом Бунстер.

"Laugh, damn you, laugh!" was the cue he gave.

Мауки больше всех терпел от рукавицы. Не проходило дня, чтобы он не испытал ее ласк. Временами сплошь покрытая ссадинами спина не давала ему спать по ночам, а неистощимый в своих шутках мистер Бунстер то и дело сдирал едва поджившую кожу. Мауки терпел и ждал, уверенный, что рано или поздно наступит и его час. А когда этот час наконец наступил, все до мелочи было у него решено и предусмотрено.

Mauki came in for the largest share of the mitten. Never a day passed without a caress from it. There were times when the loss of so much cuticle kept him awake at night, and often the half-healed surface was raked raw afresh by the facetious Mr. Bunster. Mauki continued his patient wait, secure in the knowledge that sooner or later his time would come. And he knew just what he was going to do, down to the smallest detail, when the time did come.

Однажды утром Бунстер поднялся в таком настроении, что готов был выбить семь склянок из всей вселенной. Начал он с Мауки и им же кончил, между делом наградив увесистым тумаком жену и исколотив всех гребцов. За завтраком он назвал кофе помоями и обварил Мауки, выплеснув всю чашку ему в лицо. К десяти часам Бунстер дрожал от озноба, а полчаса спустя метался в жару. Это был не простой приступ малярии. Болезнь быстро приняла тяжелое течение со всеми признаками тропической лихорадки. Дни проходили, а прикованный к постели Бунстер все слабел и слабел. Мауки следил за ним и ждал, а кожа его тем временем подживала. Он приказал гребцам вытащить катер на берег, чтобы очистить дно и вообще привести шлюпку в порядок. Думая, что это распоряжение Бунстера, они беспрекословно повиновались. Но Бунстер в это время лежал без сознания и распоряжаться не мог. Казалось бы, удобный случай настал, но Мауки почему-то все еще медлил.

One morning Bunster got up in a mood for knocking seven bells out of the universe. He began on Mauki, and wound up on Mauki, in the interval knocking down his wife and hammering all the boat-boys. At breakfast he called the coffee slops and threw the scalding contents of the cup into Mauki's face. By ten o'clock Bunster was shivering with ague, and half an hour later he was burning with fever. It was no ordinary attack. It quickly became pernicious, and developed into black-water fever. The days passed, and he grew weaker and weaker, never leaving his bed. Mauki waited and watched, the while his skin grew intact once more. He ordered the boys to beach the cutter, scrub her bottom, and give her a general overhauling. They thought the order emanated from Bunster, and they obeyed. But Bunster at the time was lying unconscious and giving no orders. This was Mauki's chance, but still he waited.

Лишь только миновал кризис и выздоравливающий, но слабый, как ребенок, Бунстер пришел в себя, Мауки уложил в сундучок свои скудные пожитки, в том числе и драгоценную ручку от фарфоровой чашки, и отправился в деревню переговорить с королем и его двумя премьер-министрами.

— Эта хозяин Бунстер, он — хороший хозяин, вы много его любите? — спросил Мауки.

When the worst was past, and Bunster lay convalescent and conscious, but weak as a baby, Mauki packed his few trinkets, including the china cup handle, into his trade box. Then he went over to the village and interviewed the king and his two prime ministers.

"This fella Bunster, him good fella you like too much?" he asked.

Те в один голос стали уверять, что вовсе его не любят. Министры изливались в жалобах, перечисляя все оскорбления и обиды, которые вытерпели от Бунстера. Король так расчувствовался, что даже всплакнул. Мауки грубо прервал их:

They explained in one voice that they liked the trader not at all. The ministers poured forth a recital of all the indignities and wrongs that had been heaped upon them. The king broke down and wept. Mauki interrupted rudely.

— Ваш мой слушай — мой большой господина в свой страна. Ваш не любит этот белый хозяин. Мой его не любит. Будет шибко хорош — ваш клади катер сто кокос, двести кокос, триста кокос. Ваш кончал таскай, ваш ходи спать. Канаки все ходи спать. Большой белый хозяин шибко дома шуметь. Ваш ничего не знай, ваш много крепко спал.

"You savve me -- me big fella marster my country. You no like 'm this fella white marster. Me no like 'm. Plenty good you put hundred cocoanut, two hundred cocoanut, three hundred cocoanut along cutter. Him finish, you go sleep 'm good fella. Altogether kanaka sleep 'm good fella. Bime by big fella noise along house, you no savve hear 'm that fella noise. You altogether sleep strong fella too much."

In like manner Mauki interviewed the boat-boys. Then he ordered Bunster's wife to return to her family house. Had she refused, he would have been in a quandary, for his tambo would not have permitted him to lay hands on her.

Когда дом опустел, Мауки вошел в спальню, где дремал Бунстер. Прежде всего он убрал от него револьверы, потом натянул рукавицу из кожи ската. Взмах рукавицы, содравшей Бунстеру всю кожу с носа, послужил ему первым предупреждением.

The house deserted, he entered the sleeping-room, where the trader lay in a doze. Mauki first removed the revolvers, then placed the ray fish mitten on his hand. Bunster's first warning was a stroke of the mitten that removed the skin the full length of his nose.

— Шибко хорош, хозяин? — ухмыльнулся Мауки между двумя взмахами рукавицы, первый из которых ободрал лоб, а второй снял всю кожу с левой щеки агента. — Смейся, черт бери, смейся!

"Good fella, eh?" Mauki grinned, between two strokes, one of which swept the forehead bare and the other of which cleaned off one side of his face. "Laugh, damn you, laugh."

Мауки работал на совесть, и укрывшиеся в своих хижинах канаки слышали, как «большой хозяин шибко шумел» и продолжал шуметь еще час, а то и больше.

Mauki did his work thoroughly, and the kanakas, hiding in their houses, heard the "big fella noise" that Bunster made and continued to make for an hour or more.

Закончив свое дело, Мауки отнес компас и все имевшиеся в доме винтовки и патроны в катер и стал грузить в него ящики с табаком. Пока он занимался этим, из дома выскочило какое-то страшное багровое существо и с воплями устремилось к морю. Но, пробежав несколько шагов, оно упало на песок и пыталось еще ползти, корчась и скуля под палящими лучами солнца. Мауки посмотрел в ту сторону; он, видимо, колебался. Затем подошел, аккуратно отделил Бунстеру голову от туловища, завернул ее в циновку и спрятал в ящик на корме катера.

When Mauki was done, he carried the boat compass and all the rifles and ammunition down to the cutter, which he proceeded to ballast with cases of tobacco. It was while engaged in this that a hideous, skinless thing came out of the house and ran screaming down the beach till it fell in the sand and mowed and gibbered under the scorching sun. Mauki looked toward it and hesitated. Then he went over and removed the head, which he wrapped in a mat and stowed in the stern-locker of the cutter.

Так крепко спали канаки весь этот долгий жаркий день, что не видели, как катер вышел в открытое море и повернул на юг, подгоняемый юго-восточным пассатом. Катер не был замечен и во время долгого перехода к острову Изабель и тогда, когда он, беспрестанно лавируя, шел против ветра оттуда на Малаиту. Мауки прибыл в Порт-Адамс богачом: такой уймы винтовок и табаку здесь ни у кого до сих пор еще не было. Но он не остался там. Он отрезал голову белому человеку, и только лес мог быть ему защитой. Итак, Мауки вернулся в лесные селения, пристрелил старого Фанфоа и с десяток его приспешников, а себя провозгласил вождем. Когда умерли его отец и брат, Мауки стал править в Порт-Адамсе, они заключили союз, и жители джунглей и побережья, объединившись, стали наиболее грозной силой среди двухсот вечно враждующих между собой племен на Малаите.

So soundly did the kanakas sleep through that long hot day that they did not see the cutter run out through the passage and head south, close-hauled on the southeast trade. Nor was the cutter ever sighted on that long tack to the shores of Ysabel, and during the tedious head-beat from there to Malaita. He landed at Port Adams with a wealth of rifles and tobacco such as no one man had ever possessed before. But he did not stop there. He had taken a white man's head, and only the bush could shelter him. So back he went to the bush-villages, where he shot old Fanfoa and half a dozen of the chief men, and made himself the chief over all the villages. When his father died, Mauki's brother ruled in Port Adams, and, joined together, salt-water men and bushmen, the resulting combination was the strongest of the ten score fighting tribes of Malaita.

Мауки очень боялся британского правительства, но еще больше боялся он всемогущей мыловаренной компании «Лунный блеск». И вот однажды в джунгли пришло известие: компания напоминала, что он ей должен за неотработанные восемь с половиной лет. Мауки ответил, что согласен уплатить; и тогда появился неизбежный белый человек, шкипер шхуны, единственный белый, который за все время правления Мауки осмелился углубиться в чащу и вышел оттуда цел и невредим. И этот человек не только вышел из чащи, но и унес с собой семьсот пятьдесят долларов золотом — возмещение за недополученные компанией восемь с половиной лет работы и за уступленные ею по себестоимости небезызвестные винтовки и ящики табаку.

More than his fear of the British government was Mauki's fear of the all-powerful Moongleam Soap Company; and one day a message came up to him in the bush, reminding him that he owed the Company eight and one-half years of labor. He sent back a favorable answer, and then appeared the inevitable white man, the captain of the schooner, the only white man during Mauki's reign who ventured the bush and came out alive. This man not only came out, but he brought with him seven hundred and fifty dollars in gold sovereigns -- the money price of eight years and a half of labor plus the cost price of certain rifles and cases of tobacco.

Мауки весит уже не сто десять фунтов. У него живот в три обхвата и четыре жены. Много у него и всякого другого добра: винтовки, револьверы, ручка от фарфоровой чашки и великолепная коллекция голов, в которой представлены чуть ли не все лесные племена Малаиты. Но дороже всей коллекции ему одна голова, превосходно высушенная и сохранившаяся, с песочного цвета волосами и рыжеватой бородкой, бережно завернутая в тончайшую лава-лава. Когда Мауки отправляется в поход на своих соседей, он неизменно достает эту голову и один в своем тростниковом дворце долго и торжественно ее созерцает. В такие минуты деревня погружается в безмолвие, и в этой мертвой тишине даже грудной младенец не смеет пикнуть. Голову эту считают самым могущественным дьявол-дьяволом на Малаите и приписывают ей всю силу и величие Мауки.

Mauki no longer weighs one hundred and ten pounds. His stomach is three times its former girth, and he has four wives. He has many other things -- rifles and revolvers, the handle of a china cup, and an excellent collection of bushmen's heads. But more precious than the entire collection is another head, perfectly dried and cured, with sandy hair and a yellowish beard, which is kept wrapped in the finest of fibre lava-lavas. When Mauki goes to war with villages beyond his realm, he invariably gets out this head, and, alone in his grass palace, contemplates it long and solemnly. At such times the hush of death falls on the village, and not even a pickaninny dares make a noise. The head is esteemed the most powerful devil-devil on Malaita, and to the possession of it is ascribed all of Mauki's greatness.