Много воды утекло с тех пор, как Джон Стархерст заявил во всеуслышание в миссионерском доме деревни Реувы о своем намерении провозвестить слово божие всему Вити Леву. Надо сказать, что Вити Леву - в переводе "Великая земля" - это самый большой остров архипелага Фиджи, в который входит множество больших островов, не считая сотен мелких. Кое-где на его побережьи осели немногочисленные миссионеры, торговцы, ловцы трепангов и беглецы с китобойных судов, жившие без всякой уверенности в завтрашнем дне. Дым из раскаленных печей стлался под окнами их жилищ, и дикари тащили на пиршества тела убитых.

It was in the early days in Fiji, when John Starhurst arose in the mission house at Rewa Village and announced his intention of carrying the gospel throughout all Viti Levu. Now Viti Levu means the "Great Land," it being the largest island in a group composed of many large islands, to say nothing of hundreds of small ones. Here and there on the coasts, living by most precarious tenure, was a sprinkling of missionaries, traders, beche-de-mer fishers, and whaleship deserters. The smoke of the hot ovens arose under their windows, and the bodies of the slain were dragged by their doors on the way to the feasting.

"Лоту" - что значит обращение в христианство - подвигалось медленно и нередко шло вспять. Вожди, объявившие себя христианами и радушно принятые в лоно церкви, имели прискорбное обыкновение временами отпадать от веры, чтобы вкусить мяса какого-нибудь особенно ненавистного врага. "Ешь, не то съедят тебя" - таков был закон этих мест; "Ешь, не то съедят тебя" таким, по-видимому, и останется закон этих мест на долгие годы. Там были вожди, например Таноа, Туйвейкосо и Туйкилакила, которые поглотили сотни своих ближних.

The Lotu, or the Worship, was progressing slowly, and, often, in crablike fashion. Chiefs, who announced themselves Christians and were welcomed into the body of the chapel, had a distressing habit of backsliding in order to partake of the flesh of some favorite enemy. Eat or be eaten had been the law of the land; and eat or be eaten promised to remain the law of the land for a long time to come. There were chiefs, such as Tanoa, Tuiveikoso, and Tuikilakila, who had literally eaten hundreds of their fellow men.

Но всех этих обжор перещеголял Ра Ундреундре. Ра Ундреундре жил в Такираки. Он вел счет своим гастрономическим подвигам. Ряд камней близ его дома обозначал количество съеденных им врагов. Этот ряд достигал двухсот тридцати шагов в длину, а камней в нем насчитывалось восемьсот семьдесят два. Каждое тело отмечалось одним камнем. Ряд камней, вероятно, был бы еще длиннее, если бы на свою беду Ра Ундреундре не получил удара копьем в поясницу во время стычки в чаще на Сомо-Сомо и не был подан на стол вождю Наунга Вули, чей жалкий ряд состоял всего только из сорока восьми камней.

But among these gluttons Ra Undreundre ranked highest. Ra Undreundre lived at Takiraki. He kept a register of his gustatory exploits. A row of stones outside his house marked the bodies he had eaten. This row was two hundred and thirty paces long, and the stones in it numbered eight hundred and seventy-two. Each stone represented a body. The row of stones might have been longer, had not Ra Undreundre unfortunately received a spear in the small of his back in a bush skirmish on Somo Somo and been served up on the table of Naungavuli, whose mediocre string of stones numbered only forty-eight.

Измученные тяжелой работой и лихорадкой, миссионеры упрямо делали свое дело, временами приходя в отчаяние, и все ждали какого-то необычайного знамения, какой-то вспышки пламени духа святого, который поможет им собрать богатый урожай душ. Но обитатели островов Фиджи закостенели в своем язычестве. Курчавым людоедам отнюдь не хотелось поститься, когда урожай человеческих душ был так обилен.

The hard-worked, fever-stricken missionaries stuck doggedly to their task, at times despairing, and looking forward for some special manifestation, some outburst of Pentecostal fire that would bring a glorious harvest of souls. But cannibal Fiji had remained obdurate. The frizzle-headed man-eaters were loath to leave their fleshpots so long as the harvest of human carcases was plentiful.

Время от времени, пресытившись, они обманывали миссионеров, распуская слух, что в такой-то день устроят бойню и будут жарить туши. Миссионеры тогда спешили спасать обреченных, покупая их жизнь за связки табака, куски ситца и кварты бус. Вожди совершали таким способом выгодные торговые операции, отделываясь от излишков живности. К тому же они всегда могли пойти на охоту и пополнить свои запасы.

Sometimes, when the harvest was too plentiful, they imposed on the missionaries by letting the word slip out that on such a day there would be a killing and a barbecue. Promptly the missionaries would buy the lives of the victims with stick tobacco, fathoms of calico, and quarts of trade beads. Natheless the chiefs drove a handsome trade in thus disposing of their surplus live meat. Also, they could always go out and catch more.

Так обстояли дела, когда Джон Стархерст объявил во всеуслышание, что провозвестит слово божие по всей Великой земле, от побережья до побережья, а для начала отправится в горы, к неприступным истокам реки Реувы. Его слова ошеломили всех.

It was at this juncture that John Starhurst proclaimed that he would carry the Gospel from coast to coast of the Great Land, and that he would begin by penetrating the mountain fastnesses of the headwaters of the Rewa River. His words were received with consternation.

Учителя-туземцы тихо плакали. Двое миссионеров, товарищей Стархерста, пытались отговорить его. Владыка Реувы предостерегал Стархерста, говоря, что гордые жители непременно "кай-кай" его (кай-кай - значит съесть), и ему, владыке Реувы, как обращенному в "лоту", придется тогда объявить войну горным жителям. Что ему их не победить, это он хорошо понимал. Что они спустятся по реке и разорят деревню Реуву, это он хорошо понимал. Но что же ему остается делать? Если Джон Стархерст хочет во что бы то ни стало быть съеденным, значит, не миновать войны, которая обойдется в сотни жизней.

The native teachers wept softly. His two fellow missionaries strove to dissuade him. The King of Rewa warned him that the mountain dwellers would surely kai-kai him--kai-kai meaning "to eat"--and that he, the King of Rewa, having become Lotu, would be put to the necessity of going to war with the mountain dwellers. That he could not conquer them he was perfectly aware. That they might come down the river and sack Rewa Village he was likewise perfectly aware. But what was he to do? If John Starhurst persisted in going out and being eaten, there would be a war that would cost hundreds of lives.

В тот же день под вечер к Джону Стархерсту явилась депутация вождей Реувы. Он слушал их терпеливо и терпеливо спорил с ними, но ни на волос не изменил своего решения. Своим товарищам миссионерам он объяснил, что вовсе не жаждет принять мученический венец; просто он услышал зов, побуждающий его провозвестить слово божие всему Вити Леву, и повинуется господнему велению.

Later in the day a deputation of Rewa chiefs waited upon John Starhurst. He heard them patiently, and argued patiently with them, though he abated not a whit from his purpose. To his fellow missionaries he explained that he was not bent upon martyrdom; that the call had come for him to carry the Gospel into Viti Levu, and that he was merely obeying the Lord's wish.

Торговцам, которые пришли к нему и отговаривали его усерднее всех, он сказал:

- Ваши доводы неубедительны. Вы только о том и заботитесь, как бы не пострадала ваша торговля. Вы стремитесь наживать деньги, а я стремлюсь спасать души. Язычники этой темной страны должны быть спасены.

To the traders who came and objected most strenuously of all, he said: "Your objections are valueless. They consist merely of the damage that may be done your businesses. You are interested in making money, but I am interested in saving souls. The heathen of this dark land must be saved."

Джон Стархерст не был фанатиком. Он первый опроверг бы такое обвинение. Он был вполне благоразумен и практичен. Он верил, что его миссия увенчается успехом, и уже видел, как вспыхивает искра духа святого в душах горцев и как возрождение, начавшееся в горах, охватит всю Великую землю вдоль и поперек, от моря до моря и до островов в просторах моря. Не пламенем безумства светились его кроткие серые глаза, но спокойной решимостью и непоколебимой верой в высшую силу, которая руководит им.

John Starhurst was not a fanatic. He would have been the first man to deny the imputation. He was eminently sane and practical.

He was sure that his mission would result in good, and he had private visions of igniting the Pentecostal spark in the souls of the mountaineers and of inaugurating a revival that would sweep down out of the mountains and across the length and breadth of the Great Land from sea to sea and to the isles in the midst of the sea. There were no wild lights in his mild gray eyes, but only calm resolution and an unfaltering trust in the Higher Power that was guiding him.

Лишь один человек одобрял решение миссионера, и это был Ра Вату, который тайком поощрял его и предлагал ему проводников до предгорий. Джон Стархерст, в свою очередь, был очень доволен поведением Ра Вату. Закоренелый язычник, с сердцем таким же черным, как и его деяния, Ра Вату начал обнаруживать признаки просветления. Он даже поговаривал о том, что сделается "лоту".

One man only he found who approved of his project, and that was Ra Vatu, who secretly encouraged him and offered to lend him guides to the first foothills. John Starhurst, in turn, was greatly pleased by Ra Vatu's conduct. From an incorrigible heathen, with a heart as black as his practices, Ra Vatu was beginning to emanate light. He even spoke of becoming Lotu.

Правда, три года тому назад Ра Вату говорил то же самое и, очевидно, вошел бы в лоно церкви, если бы Джон Стархерст не воспротивился его попытке привести с собой своих четырех жен. Ра Вату был противником моногамии по соображениям этического и экономического порядка. К тому же мелочные придирки миссионера показались ему обидными, и в доказательство того, что он сам себе хозяин и человек чести, он замахнулся своей увесистой боевой палицей на Стархерста.

True, three years before he had expressed a similar intention, and would have entered the church had not John Starhurst entered objection to his bringing his four wives along with him. Ra Vatu had had economic and ethical objections to monogamy. Besides, the missionary's hair-splitting objection had offended him; and, to prove that he was a free agent and a man of honor, he had swung his huge war club over Starhurst's head.

Стархерст спасся; пригнувшись, он бросился на Ра Вату, стиснул его и не отпускал, пока не подоспела помощь. Но теперь все это было прощено и забыто. Ра Вату решил войти в лоно церкви, и не только как обращенный язычник, но и как обращенный многоженец. Ему только хочется подождать, уверял он Стархерста, пока умрет его старшая жена, которая уже давно болеет.

Starhurst had escaped by rushing in under the club and holding on to him until help arrived. But all that was now forgiven and forgotten. Ra Vatu was coming into the church, not merely as a converted heathen, but as a converted polygamist as well. He was only waiting, he assured Starhurst, until his oldest wife, who was very sick, should die.

Джон Стархерст плыл вверх по медлительной Реуве в одном из челноков Ра Вату. Челнок должен был доставить его за два дня до непроходимых мест, а затем вернуться обратно. Далеко впереди в небо упирались громадные окутанные дымкой горы - хребет Великой земли. Весь день Джон Стархерст смотрел на них нетерпеливо и жадно.

John Starhurst journeyed up the sluggish Rewa in one of Ra Vatu's canoes. This canoe was to carry him for two days, when, the head of navigation reached, it would return. Far in the distance, lifted into the sky, could be seen the great smoky mountains that marked the backbone of the Great Land. All day John Starhurst gazed at them with eager yearning.

Время от времени он безмолвно творил молитву. Иногда вместе с ним молился и Нару, учитель-туземец, который был "лоту" вот уже семь лет - с тех пор как его спас от жаровни доктор Джеймс Эллери Браун, истративший на выкуп всего только сотню связок табаку, два байковых одеяла и большую бутылку виски. Проведя двадцать часов в уединении и молитве, Нарау в последнюю минуту услышал зов, побуждающий его идти вместе с Джоном Стархерстом в горы.

Sometimes he prayed silently. At other times he was joined in prayer by Narau, a native teacher, who for seven years had been Lotu, ever since the day he had been saved from the hot oven by Dr. James Ellery Brown at the trifling expense of one hundred sticks of tobacco, two cotton blankets, and a large bottle of painkiller. At the last moment, after twenty hours of solitary supplication and prayer, Narau's ears had heard the call to go forth with John Starhurst on the mission to the mountains.

- Учитель, я пойду с тобой, - сказал он.
Джон Стархерст приветствовал его решение со степенной радостью. Поистине с ним сам господь, если дух взыгрыл даже в таком малодушном существе, как Нарау.
- Я и вправду робок, ибо я - слабейший из сосудов божьих, - говорил Нарау, сидя в челноке, в первый день их путешествия.
- Ты должен верить, укрепиться в вере, - внушал ему миссионер.

"Master, I will surely go with thee," he had announced.

John Starhurst had hailed him with sober delight. Truly, the Lord was with him thus to spur on so broken-spirited a creature as Narau.

"I am indeed without spirit, the weakest of the Lord's vessels," Narau explained, the first day in the canoe.

"You should have faith, stronger faith," the missionary chided him.

В тот же день по Реуве поднимался другой челнок. Но он плыл сзади, на расстоянии часа пути, и человек, сидевший в нем, старался остаться незамеченным. Этот челнок также принадлежал Ра Вату. В нем был Эрирола, двоюродный брат Ра Вату и его преданный наперсник, а в небольшой корзинке, которую он не выпускал из рук, лежал зуб кашалота. Это был великолепный зуб длиной в добрых шесть дюймов, с годами принявший желтовато-пурпурный оттенок.

Another canoe journeyed up the Rewa that day. But it journeyed an hour astern, and it took care not to be seen. This canoe was also the property of Ra Vatu. In it was Erirola, Ra Vatu's first cousin and trusted henchman; and in the small basket that never left his hand was a whale tooth. It was a magnificent tooth, fully six inches long, beautifully proportioned, the ivory turned yellow and purple with age.

Этот зуб тоже принадлежал Ра Вату, а когда такой зуб начинает ходить по рукам, на Фиджи неизменно совершаются важные события. Ибо вот что связано с зубами кашалота: тот, кто примет в дар такой зуб, должен исполнить просьбу, которую обычно высказывают, когда его дарят или некоторое время спустя. Просить можно о чем угодно, начиная с человеческой жизни и кончая союзом между племенами, и нет фиджианца, который настолько потерял бы честь, чтобы принять зуб, но отказать в просьбе. Случается, что обещание не удается исполнить или с этим медлят, но тогда дело кончается плохо.

This tooth was likewise the property of Ra Vatu; and in Fiji, when such a tooth goes forth, things usually happen. For this is the virtue of the whale tooth: Whoever accepts it cannot refuse the request that may accompany it or follow it. The request may be anything from a human life to a tribal alliance, and no Fijian is so dead to honor as to deny the request when once the tooth has been accepted. Sometimes the request hangs fire, or the fulfilment is delayed, with untoward consequences.

В верховьях Реувы, в деревне одного вождя по имени Монгондро, Джон Стархерст отдыхал на исходе второго дня своего путешествия. Наутро он вместе с Нарау собирался идти пешком в те дымчатые горы, которые теперь, вблизи, казались зелеными и бархатистыми. Монгондро был добродушный подслеповатый старик небольшого роста, страдающий слоновой болезнью и уже утративший вкус к бранным подвигам.

High up the Rewa, at the village of a chief, Mongondro by name, John Starhurst rested at the end of the second day of the journey. In the morning, attended by Narau, he expected to start on foot for the smoky mountains that were now green and velvety with nearness. Mongondro was a sweet-tempered, mild-mannered little old chief, short-sighted and afflicted with elephantiasis, and no longer inclined toward the turbulence of war.

Он принял Стархерста радушно, угостил его явствами со своего стола и даже побеседовал с ним о религии. У Монгондро был пытливый ум, и он доставил большое удовольствие Джону Стархерсту, попросив его рассказать, отчего все существует и с чего все началось. Закончив свой краткий очерк сотворения мира по Книге Бытия, миссионер заметил, что Монгондро потрясен его рассказом. Несколько минут старик вождь молча курил. Наконец он вынул трубку изо рта и горестно покачал головой.

He received the missionary with warm hospitality, gave him food from his own table, and even discussed religious matters with him. Mongondro was of an inquiring bent of mind, and pleased John Starhurst greatly by asking him to account for the existence and beginning of things. When the missionary had finished his summary of the Creation according to Genesis, he saw that Mongondro was deeply affected. The little old chief smoked silently for some time. Then he took the pipe from his mouth and shook his head sadly.

- Не может этого быть, - сказал он. - Я, Монгондро, в юности хорошо работал топором. Однако у меня ушло три месяца на то, чтобы сделать один челнок - маленький челнок, очень маленький челнок. А ты говоришь, что вся эта земля и вода сделана одним человеком.

- Нет, они созданы богом, единым истинным богом, - перебил его миссионер.

"It cannot be," he said. "I, Mongondro, in my youth, was a good workman with the adze. Yet three months did it take me to make a canoe--a small canoe, a very small canoe. And you say that all this land and water was made by one man--"

"Nay, was made by one God, the only true God," the missinary interrupted.

- Это одно и то же, - продолжал Монгондро. - Значит, вся земля и вся вода, деревья, рыба, лесные чащи, горы, солнце, и луна, и звезды - все это было сделано в шесть дней? Нет, нет! Говорю тебе, в юности я был ловкий, однако у меня ушло три месяца на один небольшой челнок. Твоей сказкой можно пугать маленьких детей, но ей не поверит ни один мужчина.

"It is the same thing," Mongondro went on, "that all the land and all the water, the trees, the fish, and bush and mountains, the sun, the moon, and the stars, were made in six days! No, no. I tell you that in my youth I was an able man, yet did it require me three months for one small canoe. It is a story to frighten children with; but no man can believe it."

- Я мужчина, - сказал миссионер.
- Да, ты мужчина. Но моему темному разуму не дано понять, то во что ты веришь.
- Говорю тебе, я верю в то, что все было сотворено в шесть дней.
- Пусть так, пусть так, - пробормотал старый туземец примирительным тоном.

"I am a man," the missionary said.
"True, you are a man. But it is not given to my dark understanding to know what you believe."
"I tell you, I do believe that everything was made in six days."
"So you say, so you say," the old cannibal murmured soothingly.

А когда Джон Стархерст и Нарау легли спать, Эрирола прокрался в хижину вождя и после предварительных дипломатических переговоров протянул зуб кашалота Монгондро.

Старый вождь долго вертел зуб в руках. Зуб был красивый, и старику очень хотелось получить его. Но он догадывался, о чем его попросят. "Нет, нет, хороший зуб, хороший, но...", и хотя у него слюнки текли от жадности, он вежливо отказался и вернул зуб Эрироле.

It was not until after John Starhurst and Narau had gone off to bed that Erirola crept into the chief's house, and, after diplomatic speech, handed the whale tooth to Mongondro.

The old chief held the tooth in his hands for a long time. It was a beautiful tooth, and he yearned for it. Also, he divined the request that must accompany it. "No, no; whale teeth were beautiful," and his mouth watered for it, but he passed it back to Erirola with many apologies.

. . . . . . . . . . . . . .

На рассвете Джон Стархерст уже шагал по тропе среди зарослей в высоких кожаных сапогах, и по пятам за ним следовал верный Нарау, а сам Стархерст шел по пятам за голым проводником, которого ему дал Монгондро, чтобы показать дорогу до следующей деревни. Туда путники пришли в полдень, а дальше их повел новый проводник. Сзади, на расстоянии мили, шагал Эрирола, и в корзине, перекинутой у него через плечо, лежал зуб кашалота. Он шел за миссионером четвертые сутки и предлагал зуб вождям всех деревень. Но те один за другим отказывались от зуба. Этот зуб появлялся так скоро после прихода миссионера, что вожди догадывались, о чем их попросят, и не хотели связываться с таким подарком.

In the early dawn John Starhurst was afoot, striding along the bush trail in his big leather boots, at his heels the faithful Narau, himself at the heels of a naked guide lent him by Mongondro to show the way to the next village, which was reached by midday. Here a new guide showed the way. A mile in the rear plodded Erirola, the whale tooth in the basket slung on his shoulder. For two days more he brought up the missionary's rear, offering the tooth to the village chiefs. But village after village refused the tooth. It followed so quickly the missionary's advent that they divined the request that would be made, and would have none of it.

Путники углубились в горы, а Эрирола свернул на тайную тропу, опередил миссионера и добрался до твердынь Були из Гатоки. Були не знал о том, что миссионер скоро придет. А зуб был хорош - необыкновенный экземпляр редчайшей расцветки. Эрирола преподнес его публично. Вокруг гатокского Були собрались приближенные, трое слуг усердно отгоняли от него мух, и Були, восседавший на своей лучшей циновке, соблаговолил принять из рук глашатая зуб кашалота, посланный в дар вождем Ра Вату и доставленный в горы его двоюродным братом Эриролой. Дар был принят под гром рукоплесканий и все приближенные, слуги и глашатаи закричали хором:

- А! уой! уой! уой! А! уой! уой! уой! А табуа леву! уой! уой! А мудуа, мудуа, мудуа!

They were getting deep into the mountains, and Erirola took a secret trail, cut in ahead of the missionary, and reached the stronghold of the Buli of Gatoka. Now the Buli was unaware of John Starhurst's imminent arrival. Also, the tooth was beautiful--an extraordinary specimen, while the coloring of it was of the rarest order. The tooth was presented publicly. The Buli of Gatoka, seated on his best mat, surrounded by his chief men, three busy fly-brushers at his back, deigned to receive from the hand of his herald the whale tooth presented by Ra Vatu and carried into the mountains by his cousin, Erirola. A clapping of hands went up at the acceptance of the present, the assembled headman, heralds, and fly-brushers crying aloud in chorus:

"A! woi! woi! woi! A! woi! woi! woi! A tabua levu! woi! woi! A mudua, mudua, mudua!'

- Скоро придет человек, белый человек, - начал Эрирола, выдержав приличную паузу. - Он миссионер, и он придет сегодня. Ра Вату пожелал иметь его сапоги. Он хочет преподнести их своему доброму другу Монгондро и обязательно вместе с ногами, так как Монгондро старик, и зубы у него плохи. Позаботьтесь, о Були, чтобы в сапогах были отправлены и ноги, а все прочее пусть останется здесь.

"Soon will come a man, a white man," Erirola began, after the proper pause. "He is a missionary man, and he will come today. Ra Vatu is pleased to desire his boots. He wishes to present them to his good friend, Mongondro, and it is in his mind to send them with the feet along in them, for Mongondro is an old man and his teeth are not good. Be sure, O Buli, that the feet go along in the boots. As for the rest of him, it may stop here."

Радость, доставленная зубом кашалота, померкла в глазах Були, и он оглянулся кругом, не зная, что делать. Но подарок был уже принят.
- Что значит такая мелочь, как миссионер? - подсказал ему Эрирола.
- Да, что значит такая мелочь, как миссионер! - согласился Були, успокоенный. - Монгондро получит сапоги. Эй, юноши, ступайте, трое или четверо, навстречу миссионеру. И не забудьте принести сапоги.
- Поздно! - сказал Эрирола. - Слушайте! Он идет.

The delight in the whale tooth faded out of the Buli's eyes, and he glanced about him dubiously. Yet had he already accepted the tooth.

"A little thing like a missionary does not matter," Erirola prompted.

"No, a little thing like a missionary does not matter," the Buli answered, himself again. "Mongondro shall have the boots. Go, you young men, some three or four of you, and meet the missionary on the trail. Be sure you bring back the boots as well."

"It is too late," said Erirola. "Listen! He comes now."

Продравшись сквозь чащу кустарника, Джон Стархерст и не отстававший от него Нарау выступили на сцену. Пресловутые сапоги промокли, когда миссионер переходил ручей вброд, и с каждым его шагом из них тонкими струйками капала вода. Стархерст окинул все вокруг сверкающими глазами. Воодушевленный непоколебимой уверенностью, без тени сомнения и страха, он был в восторге от того, что предстало его взору. Стархерст знал, что от начала времен он первый из белых людей ступил в горную твердыню Гатоки.

Breaking through the thicket of brush, John Starhurst, with Narau close on his heels, strode upon the scene. The famous boots, having filled in wading the stream, squirted fine jets of water at every step. Starhurst looked about him with flashing eyes. Upborne by an unwavering trust, untouched by doubt or fear, he exulted in all he saw. He knew that since the beginning of time he was the first white man ever to tread the mountain stronghold of Gatoka.

Сплетенные из трав хижины лепились по крутому горному склону или нависали над бушующей Руевой. Справа и слева вздымались высочайшие кручи. Солнце освещало эту теснину не больше трех часов в день. Здесь не было ни кокосовых пальм, ни банановых деревьев, хотя все поросло густой тропической растительностью и ее легкая бахрома свешивалась с отвесных обрывов и заполняла все трещины в утесах. В дальнем конце ущелья Реува одним прыжком соскакивала с высоты восьмисот футов, и воздух этой скалистой крепости вибрировал в лад с ритмичным грохотом водопада.

The grass houses clung to the steep mountain side or overhung the rushing Rewa. On either side towered a mighty precipice. At the best, three hours of sunlight penetrated that narrow gorge. No cocoanuts nor bananas were to be seen, though dense, tropic vegetation overran everything, dripping in airy festoons from the sheer lips of the precipices and running riot in all the crannied ledges. At the far end of the gorge the Rewa leaped eight hundred feet in a single span, while the atmosphere of the rock fortress pulsed to the rhythmic thunder of the fall.

Джон Стархерст увидел, как Були вышел из хижины вместе со своими приближенными.
- Я несу вам добрые вести, - приветствовал их миссионер.
- Кто послал тебя? - спросил Були негромко.
- Господь.
- Такого имени на Вити Леву не знают, - усмехнулся Були. - Если он вождь, то каких деревень, островов, горных проходов?
- Он вождь всех деревень, всех островов, всех горных проходов, ответил Джон Стархерст торжественно. - Он владыка земли и неба, и я пришел провозвестить вам его слова.
- Он прислал нам в дар зуб кашалота? - дерзко спросил Були.
- Нет, но драгоценнее зубов кашалота...
- У вождей в обычае посылать друг другу зубы кашалота, - перебил его Були. - Твой вождь скряга, а сам ты глуп, если идешь в горы с пустыми руками. Смотри, тебя опередил более щедрый посланец.

И он показал Стархерсту зуб кашалота, который получил от Эриролы.
Нарау застонал.

From the Buli's house, John Starhurst saw emerging the Buli and his followers.

"I bring you good tidings," was the missionary's greeting.

"Who has sent you?" the Buli rejoined quietly.

"God."

"It is a new name in Viti Levu," the Buli grinned. "Of what islands, villages, or passes may he be chief?"

"He is the chief over all islands, all villages, all passes," John Starhurst answered solemnly. "He is the Lord over heaven and earth, and I am come to bring His word to you."

"Has he sent whale teeth?" was the insolent query.

"No, but more precious than whale teeth is the--"

"It is the custom, between chiefs, to send whale teeth," the Buli interrupted.

"Your chief is either a niggard, or you are a fool, to come empty-handed into the mountains. Behold, a more generous than you is before you."

So saying, he showed the whale tooth he had received from Erirola.

Narau groaned.

- Это кашалотовый зуб Ра Вату, - шепнул он Стархерсту. - Я его хорошо знаю. Мы погибли.
- Добрый поступок, - сказал миссионер, оглаживая свою длинную бороду и поправляя очки. - Ра Вату позаботился о том, чтобы нас хорошо приняли.
Но Нарау снова застонал и отшатнулся от того, за кем следовал с такой преданностью.
- Ра Вату скоро станет "лоту", - проговорил Стархерст, - и вам тоже я принес "лоту".
- Не надо мне твоего "лоту", - надменно ответил Були, - и я решил убить тебя сегодня же.

"It is the whale tooth of Ra Vatu," he whispered to Starhurst. "I know it well. Now are we undone."

"A gracious thing," the missionary answered, passing his hand through his long beard and adjusting his glasses. "Ra Vatu has arranged that we should be well received."

But Narau groaned again, and backed away from the heels he had dogged so faithfully.

"Ra Vatu is soon to become Lotu," Starhurst explained, "and I have come bringing the Lotu to you."

"I want none of your Lotu," said the Buli, proudly. "And it is in my mind that you will be clubbed this day."

Були кивнул одному из своих рослых горцев, и тот выступил вперед и взмахнул палицей. Нарау кинулся в ближайшую хижину, ища убежища среди женщин и циновок, а Джон Стархерст прыгнул вперед и, увернувшись от палицы, обхватил шею своего палача. Заняв столь выгодную позицию, он принялся убеждать дикарей. Он убеждал их, зная, что борется за свою жизнь, но эта мысль не вызывала у него ни страха, ни волнения.

The Buli nodded to one of his big mountaineers, who stepped forward, swinging a club. Narau bolted into the nearest house, seeking to hide among the woman and mats; but John Starhurst sprang in under the club and threw his arms around his executioner's neck. From this point of vantage he proceeded to argue. He was arguing for his life, and he knew it; but he was neither excited nor afraid.

- Плохо ты поступишь, если убьешь меня, - сказал он палачу. - Я не сделал тебе зла, и я не сделал зла Були.

Он так крепко обхватил шею этого человека, что остальные не решались ударить его своими палицами. Стархерст не разжимал рук и отстаивал свою жизнь, убеждая тех, кто жаждал его смерти.

- Я Джон Стархерст, - продолжал он спокойно, - я три года трудился на Фиджи не ради наживы. Я здесь среди вас ради вашего же блага. Зачем убивать меня? Если меня убьют, это никому не принесет пользы.

"It would be an evil thing for you to kill me," he told the man. "I have done you no wrong, nor have I done the Buli wrong."

So well did he cling to the neck of the one man that they dared not strike with their clubs. And he continued to cling and to dispute for his life with those who clamored for his death.

"I am John Starhurst," he went on calmly. "I have labored in Fiji for three years, and I have done it for no profit. I am here among you for good. Why should any man kill me? To kill me will not profit any man."

Були покосился на зуб кашалота. Ему-то хорошо заплатили за это убийство.

Миссионера окружила толпа голых дикарей, и все они старались добраться до него. Зазвучала песнь смерти - песнь раскаленной печи, и увещевания Стархерста потонули в ней. Но он так ловко обвивал тело палача своим телом, что никто не смел нанести ему смертельный удар. Эрирола ухмыльнулся, а Були пришел в ярость.

The Buli stole a look at the whale tooth. He was well paid for the deed.

The missionary was surrounded by a mass of naked savages, all struggling to get at him. The death song, which is the song of the oven, was raised, and his expostulations could no longer be heard. But so cunningly did he twine and wreathe his body about his captor's that the death blow could not be struck. Erirola smiled, and the Buli grew angry.

- Разойдитесь! - крикнул он. - Хорошая молва о нас дойдет до побережья! Вас много, а миссионер один, безоружный, слабый, как женщина, и он один одолевает всех.
- Погоди, о Були, - крикнул Джон Стархерст из самой гущи свалки, - я одолею и тебя самого! Ибо оружие мое - истина и справедливость, а против них не устоит никто.
- Так подойди же ко мне, - отозвался Були, - ибо мое оружие - всего только жалкая, ничтожная дубинка, и, как ты сам говоришь, ей с тобой не сладить.
Толпа расступилась, и Джон Стархерст стоял теперь один лицом к лицу с Були, который опирался на свою громадную сучковатую боевую палицу.

"Away with you!" he cried. "A nice story to go back to the coast--a dozen of you and one missionary, without weapons, weak as a woman, overcoming all of you."

"Wait, O Buli," John Starhurst called out from the thick of the scuffle, "and I will overcome even you. For my weapons are Truth and Right, and no man can withstand them."

"Come to me, then," the Buli answered, "for my weapon is only a poor miserable club, and, as you say, it cannot withstand you."

The group separated from him, and John Starhurst stood alone, facing the Buli, who was leaning on an enormous, knotted warclub.

- Подойди ко мне, миссионер, и одолей меня, - подстрекал его Були.
- Хорошо, я подойду к тебе и одолею тебя, - откликнулся Джон Стархерст; затем протер очки и, аккуратно надев их, начал приближаться к Були.
Тот ждал, подняв палицу.
- Прежде всего, моя смерть не принесет тебе никакой пользы, - начал Джон Стархерст.
- На это ответит моя дубинка, - отозвался Були.

"Come to me, missionary man, and overcome me," the Buli challenged.

"Even so will I come to you and overcome you," John Starhurst made answer, first wiping his spectacles and settling them properly, then beginning his advance.

The Buli raised the club and waited.

"In the first place, my death will profit you nothing," began the argument.

"I leave the answer to my club," was the Buli's reply.

Так он отвечал на каждый довод Стархерста, а сам не спускал с миссионера глаз, чтобы вовремя помешать ему броситься вперед и нырнуть под занесенную над его головой палицу. Тогда-то Джон Стархерст впервые понял, что смерть его близка. Он не повторил своей уловки. Обнажив голову, он стоял на солнцепеке и громко молился - таинственный, неотвратимый белый человек, один из тех, кто библией, пулей или бутылкой рома настигает изумленного дикаря во всех его твердынях. Так стоял Джон Стархерст в скалистой крепости гатокского Були.

And to every point he made the same reply, at the same time watching the missionary closely in order to forestall that cunning run-in under the lifted club. Then, and for the first time, John Starhurst knew that his death was at hand. He made no attempt to run in. Bareheaded, he stood in the sun and prayed aloud--the mysterious figure of the inevitable white man, who, with Bible, bullet, or rum bottle, has confronted the amazed savage in his every stronghold. Even so stood John Starhurst in the rock fortress of the Buli of Gatoka.

- Прости им, ибо они не ведают, что творят, - молился он. - О господи! Будь милосерден к Фиджи! Смилуйся над Фиджи! Отец всевышний, услышь нас ради сына твоего, которого ты дал нам, чтобы через него мы все стали твоими сынами. Ты дал нам жизнь, и мы верим, что в лоно твое вернемся. Темна земля сия, о боже, темна. Но ты всемогущ, и в твоей воле спасти ее. Простри длань твою, о господи, и спаси Фиджи, спаси несчастных людоедов Фиджи.

"Forgive them, for they know not what they do," he prayed. "O Lord! Have mercy upon Fiji. Have compasssion for Fiji. O Jehovah, hear us for His sake, Thy Son, whom Thou didst give that through Him all men might also become Thy children. From Thee we came, and our mind is that to Thee we may return. The land is dark, O Lord, the land is dark. But Thou art mighty to save. Reach out Thy hand, O Lord, and save Fiji, poor cannibal Fiji."

Були терял терпение.
- Сейчас я тебе отвечу, - пробормотал он и, схватив палицу обеими руками, замахнулся.
Нарау, прятавшийся среди женщин и циновок, услышал удар и вздрогнул. Грянула песнь смерти, и он понял, что тело его возлюбленного учителя тащат к печи.

"Неси меня бережно, неси меня бережно,
Ведь я - защитник родной страны.
Благодарите! Благодарите! Благодарите!"

Один голос выделился из хора:
"Где храбрец?"

Сотни голосов загремели в ответ:
"Его несут к печи, его несут к печи".
"Где трус?" - раздался тот же голос.
"Бежит доносить весть!" - прогремел ответ сотни голосов. - Бежит доносить! Бежит доносить!"

Нарау застонал от душевной муки. Правду говорила старая песня. Он был трус, и ему оставалось только убежать и донести весть о случившемся.

The Buli grew impatient.

"Now will I answer thee," he muttered, at the same time swinging his club with both hands.

Narau, hiding among the women and the mats, heard the impact of the blow and shuddered. Then the death song arose, and he knew his beloved missionary's body was being dragged to the oven as he heard the words:

"Drag me gently. Drag me gently."
"For I am the champion of my land."
"Give thanks! Give thanks! Give thanks!"

Next, a single voice arose out of the din, asking:
"Where is the brave man?"
A hundred voices bellowed the answer:
"Gone to be dragged into the oven and cooked."
"Where is the coward?" the single voice demanded.
"Gone to report!" the hundred voices bellowed back. "Gone to report! Gone to report!"

Narau groaned in anguish of spirit. The words of the old song were true. He was the coward, and nothing remained to him but to go and report.